Мой дед Болеслав — единственный из семьи, кто родился в России и прожил здесь долгую жизнь. Остальным страна оказалась злой мачехой.

Вот их история.

Станислав Казимирович Завадский, мой прадед, родился в 1886 году в городе Петракове. Прабабушка Владислава Владиславовна — в 1893-м в Варшаве. Поженились они, когда Владиславе было 16 лет — она только что окончила гимназию. Семья была интеллигентная: прадед был инженером — и, судя по всему, жили неплохо.

Во время Первой мировой войны многие бежали в Центральную Россию. Уехал и прадед, один. Возможно, поехал устраиваться на новом месте, а жену везти побоялся — она недавно родила. В 1914-м прабабушке был 21 год, но у нее уже было трое детей: четырехлетняя Данута, трехлетний Тадеуш и только родившийся Станислав. Но жизни в сыром подвале, где пряталась семья, младенец не перенес.

Похоронив ребенка, Владислава подхватила старших детей и, влившись в поток беженцев, подалась в Россию. Муж, уезжая, дал координаты: «Ищи меня в Москве, в самой дорогой гостинице». Но, видно, он переоценил свои возможности. В общем, в Москву она приехала с двумя малыми детьми, что называется, «в белый свет, как в копеечку». Как они устроились, семейное предание умалчивает. И лишь спустя несколько месяцев она случайно на улице встретила мужа. Семья воссоединилась. А потом появился на свет мой дед Болеслав.

Семья Завадских много поездила по России: жили сначала в Москве, потом где-то в Смоленской области, наконец осели в Коломне. Вроде все складывалось неплохо: специальность прадеда была востребована, прабабушка занималась домашним хозяйством, дети росли. В начальную школу они не ходили: мать учила их сама. А еще она была рукодельницей: вышивала, плела кружева. Дома удавалось сохранить тот интеллигентный семейный уклад, к которому привыкли, в котором выросли сами. Старшие дети окончили школу, получили специальность: Тадеуш — техническую, Данута работала бухгалтером на Коломенском тепловозостроительном заводе. Младший, Болеслав, рос талантливым ребенком: играл в спектаклях, хорошо рисовал. Еще у него был талант цеплять болезни и попадать во всякие несчастливые истории: несколько раз подряд ломал ногу в одном и том же месте: то под телегу попадет, то под автобус… В очередной раз гипс наложили неправильно, началось воспаление, остеомиелит. Ногу сохранили, но на всю жизнь остался хроменьким, ходил с палочкой, что, правда, не мешало ему пользоваться успехом у девушек. Детство, значительная часть которого прошла в больницах, видимо, сказалось на выборе профессии: после школы он поступил в медицинский институт.

Все перевернулось в один день, 20 августа 1937 года, когда пришли забирать отца. Дома кроме него были мать и старший сын. Как многие люди в то время, они растерялись, не понимали, что происходит. «Это какая-то ошибка, мой отец не враг советской власти», — говорил Тадеуш. «Поедемте с нами, разберемся», — был ответ. Домой никто из них не вернется. В этот же день стало известно, что забрали и Дануту — прямо с работы. Болеслав был Москве, в институте, и потому чудом избежал ареста.

С этого времени началась совсем другая жизнь: хождения по «инстанциям», стояния в очередях, чтобы передать посылку, узнать хоть что-то. Из тюрьмы приходили письма.

С приближением холодов арестованным требовались теплые вещи. Да и продукты нужны были постоянно. Неработающая Владислава брала деньги из имевшихся небольших сбережений. Болеслав начал подрабатывать на Метрострое (потом это пригодится, когда его исключат из института как «сына врага народа»). У матери все чаще стало болеть сердце, работать она не могла. Сбережения быстро закончились, в ход пошли вещи. Данута писала из тюрьмы: «Мама может продать мое синее платье, но пусть ни в коем случае не продает своей шубы». Еще она писала: «Кормят здесь хорошо, даже остается» — видимо, чтобы не расстраивать мать. «Женщины в камере хорошие, у нас часто слышны шутки и смех».

В конце октября получили письмо от отца: он просил передать пальто, теплые носки и папиросы. А 31 октября его расстреляли на Бутовском полигоне по обвинению во «вредительстве, контрреволюционной агитации и организации преступной группировки среди польских перебежчиков». Дануту и Тадеуша отвезли туда же чуть раньше — 25 октября. Приговор о высшей мере всем троим датирован одним числом — 19 октября. Но, судя по всему, им он не был объявлен… Молодых Завадских обвинили только в «контрреволюционной агитации», видимо, посчитав, что до «организации преступной группировки» они еще не дозрели.

Родные, как и миллионы их товарищей по несчастью по всей стране, пребывали в неведении: перестали приходить письма, говорили — «без права переписки», а что это означало на самом деле — кто тогда знал… Болеслав продолжал выстаивать очереди к «заветному окошечку», в надежде узнать хоть что-нибудь, пока из него однажды не раздалось: «Парень, ты тоже туда хочешь?» С тех пор он ходить перестал: мама тяжело болела, оставить ее одну он не мог. Умерла она в 1940 году в возрасте 47 лет, от сердечной болезни, за три года превратившись из цветущей женщины в изможденную старуху. Она так и не узнала, что стало с ее мужем и старшими детьми.

В 1962 году Болеслав Станиславович получил три справки: «Реабилитированы за отсутствием состава преступления». Годы смерти были указаны: 1942, 1943-й. Якобы умерли в лагерях во время войны от каких-то болезней. О Бутове тогда никто не знал — государство продолжало лгать, скрывая свои преступления. Потом уже стало известно, что такое «десять лет без права переписки». Однако извиняться за фальшивые справки, оскорбляющие память безвинно пострадавших, никто не собирался. Лишь в 1990-е открылась правда о Бутовском полигоне, о других расстрельных местах — стало известно, где лежат их останки. Сказать «покоятся» язык не поворачивается: по отзывам археологов, вскрывавших один из бутовских рвов, меньше всего это похоже на могилу. Даже на братскую могилу.

(текст опубликован на http://www.sguschenka.com/11-zavadskih)